Changes
better paragraphs
---------------------------------------------------------------
Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и
ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и
трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый
раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На
кораблях глухо бьет восьмая стклянка. На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять
спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор
уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой
который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого
рода народом - солдатами, моряками, купцами, женщинами, - причаливают и
отчаливают от пристани. - На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте, - предлагают вам своиуслуги два или три отставных матроса, вставая из яликов. Вы выбираете тот, который к вам поближе, шагаете через полусгнивший
труп какой-то гнедой лошади, которая тут в грязи лежит около лодки, и
проходите к рулю. Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на
веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел, звуки голосов, по воде
долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам
кажется, усиливается в Севастополе. Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в
душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала
быстрее обращаться в ваших жилах... - Ваше благородие! прямо под Кистентина [Корабль "Константин". (Прим.
Л. Н. Толстого.)] держите, - скажет вам старик матрос, оборотясь назад,
чтобы поверить направление, которое вы даете лодке, - вправо руля. - А на нем пушки-то еще все, - заметит беловолосый парень, проходямимо корабля и разглядывая его. - А то как же: он новый, на нем Корнилов жил, - заметит старик, тожевзглядывая на корабль. - Вишь ты, где разорвало! - скажет мальчик после долгого молчания,
взглядывая на белое облачко расходящегося дыма, вдруг появившегося высоко
над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы. - Это он с новой батареи нынче палит, - прибавит старик, равнодушно
поплевывая на руку. - Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. - И ваш ялик
быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет
тяжелый баркас, на котором навалены какие-то кули и неровно гребут неловкие
солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к
Графской пристани. На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и
пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат:
сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра,
баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце
бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое
розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу. Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз
въезжаете в Севастополь. Напрасно вы будете искать хоть на одном лице
следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти,
собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками, - вы увидите там
защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные,
но изумительные, возвышающие душу зрелища. Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид
и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных
больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не
про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине
постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь
подойти, чтобы побеседовать. - Ты куда ранен? - спрашиваете вы нерешительно и робко у одного
старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами
добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю:
"робко спрашиваете", потому что страдания, кроме глубокого сочувствия,
внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет
их. - В ногу, - отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по
складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. - Слава богу теперь, -
прибавляет он, - на выписку хочу. - А давно ты уже ранен? - Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие! - Что же, болит у тебя теперь? - Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когданепогода, а то ничего. - Как же ты это был ранен? - На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была:
навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он
ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет. - Неужели больно не было в эту первую минуту? - Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу. - Ну, а потом? - И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как
будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь,
оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек. В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и
повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и
начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение,
работать не может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на
вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет
у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят каким-то особенным восторгом. - Это хозяйка моя, ваше благородие! - замечает вам матрос с таким
выражением, как будто говорит: "Уж вы ее извините. Известно, бабье дело -
глупые слова говорит". Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то
совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему
слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не
находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, - и вы
молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и
твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством. - Ну, дай бог тебе поскорее поправиться, - говорите вы ему и
останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу и, как
кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти. Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь,
закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой
открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза
обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и
пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как
будто и вас. - Чтo, он без памяти? - спрашиваете вы у женщины, которая идет за вамии ласково, как на родного, смотрит на нас. - Нет, еще слышит, да уж очень плох, - прибавляет она шепотом. - Я его
нынче чаем поила - что ж, хоть и чужой, все надо жалость иметь, - так уж не
пил почти. - Как ты себя чувствуешь? - спрашиваете вы его. Раненый поворачиваетзрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас. - У сердце гхорить. Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет белье.
Лицо и тело его какого-то коричневого цвета ц худы, как скелет. Руки у него
совсем нет: она вылущена и плече. Он сидит бодро, он поправился; но по
мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите,
что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни. С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное и нежноелицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец. - Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой, - скажет вамваша путеводительница, - она мужу на бастион обедать носила. - Что ж, отрезали? - Выше колена отрезали. Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той
комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с
окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых
музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими
генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в
страданиях, в смерти... Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное
чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете удовольствие в
сознании своего здоровья, но вместе с тем в созерцании этих страданий
почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете
на бастионы... "Что значат смерть и страдания такого ничтожного червяка, как я, в
сравнении с столькими смертями и столькими страданиями?" Но вид чистого
неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движущегося
по разным направлениям военного люда скоро приведет ваш дух в нормальное
состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим. Навстречу попадутся вам, может быть, из церкви похороны какого-нибудь
офицера, с розовым гробом u музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха
вашего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет
зрелищем, звуки - весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соедините
ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о
страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте. Пройдя церковь и баррикаду, вы войдете в самую оживленную внутреннею
жизнью часть города. С обеих сторон вывески лавок, трактиров. Купцы,
женщины в шляпках и платочках, щеголеватые офицеры - все говорит вам о
твердости духа, самоуверенности, безопасности жителей. Зайдите в трактир направо, ежели вы хотите послушать толки моряков и
офицеров: там уж, верно, идут рассказы про нынешнюю ночь, про Феньку, про
дело двадцать четвертого, про то, как дорого и нехорошо подают котлетки, и
про то, как убит тот-то и тот-то товарищ. - Черт возьми, как нынче у нас плохо! - говорит басом белобрысенькийбезусый морской офицерик в зеленом вязаном шарфе. - Где у нас? - спрашивает его другой. - На четвертом бастионе, - отвечает молоденький офицер, и вы
непременно с большим вниманием и даже некоторым уважением посмотрите на
белобрысенького офицера при словах: "на четвертом бастионе". Его слишком
скажет другой. "Кого это? Митюхина?" - "Нет... Да что, дадут ли мне
телятины? Вот канальи! - прибавит он к трактирному слуге. - Не Митюхина, а
Абросимова. Молодец такой - в шести вылазках был". На другом углу стола, за тарелками котлет с горошком и бутылкой
кислого крымского вина, называемого "бордо", сидят два пехотных офицера:
один, молодой, с красным воротником и с двумя звездочками на шинели,
тех, которые живут на нем, как белобрысенький мичман, и которые, говоря про
четвертый бастион, скажут вам, сухо или грязно там, тепло или холодно в
землянке и т. д. В полчаса, которые вы провели в трактире, погода успела перемениться:
туман, расстилавшийся по морю, собрался в серые, скучные, сырые тучи и
закрыл солнце; какая-то печальная изморось сыплется сверху и мочит крыши,
тротуары и солдатские шинели... Пройдя еще одну баррикаду, вы выходите из дверей направо и
поднимаетесь вверх по большой улице. За этой баррикадой дома по обеим
сторонам улицы необитаемы, вывесок нет, двери закрыты досками, окна выбиты,
ранен?" - носильщики сердито, не поворачиваясь к вам, скажут: в ногу или в
руку, ежели он ранен легко; или сурово промолчат, ежели из-за носилок не
видно головы и он уже умер или тяжело ранен. Недалекий свист ядра или бомбы, в то самое время как вы станете
подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете, и совсем
иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы
- жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна, -
слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех нас, и который вам кажется
чем-то ужасно страшным. "Так вот он, четвертый бастион, вот оно, это страшное, действительно
ужасное место!" - думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и
большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это еще не четвертый
увидите, а ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый
вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот-то
белый вал и сеть неприятель - он, как говорят солдаты и матросы. Даже очень может быть, что морской офицер, из тщеславия или просто
так, чтобы доставить себе удовольствие, захочет при вас пострелять немного.
"Послать комендора и прислугу к пушке", - и человек четырнадцать матросов
- простоты и упрямства; но здесь на каждом лицо кажется вам, что опасность,
злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы
сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства. Вдруг ужаснейший, потрясающий не одни ушные органы, но все существо
ваше, гул поражает вас так, что вы вздрагиваете всем телом. Вслед за тем вы
слышите удаляющийся свист снаряда, и густой пороховой дым застилает вас,
орудию. "Это вот каждый день этак человек семь или восемь", - говорит вам
морской офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем лице,
зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги...
...........................................................................
назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие
свистать по всей дороге до разрушенного театра, - идете с спокойным,
не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за
город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея
Севастополя, которой героем был народ русский... Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч,
покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи,
зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой